Обри Винсент Бёрдслей \ Aubrey Vincent Beardsley

«Его личность должна была быть чарующей» — эти слова сказаны известным искусствоведом Алексеем Алексеевичем Сидоровым (1891-1978) о художнике, без которого, как и без Уильяма Морриса, новейшее художественно-оформительское искусство не состоялось бы. На английском языке его имя пишется Aubrey Vincent Beardsley, но с легкой руки русских искусствоведов, которые в начале ХХ века писали первые на русском языке книги и статьи об этом художнике, его именовали Обри Бердслеем. Правильная транскрипция звучит как Обри Винсент Бердсли, но мы будем называть художника по-старому, дабы не нарушать традицию, сложившуюся и прочно устоявшуюся в отечественной литературе.

Мастер этот, ныне основательно подзабытый, в свое время оказал колоссальное влияние на складывавшееся в начале двадцатого столетия новое искусство книги¹. В России же его заветам во многом следовали мастера из объединения «Мир искусства», и прежде всего Константин Андреевич Сомов и Лев Самойлович Бакст.

«Это совсем современный художник, — писал о Бердслее в 1912 году известный в свое время драматург и критик Николай Николаевич Евреинов (1879-1953). — Даже более современный сейчас, чем в годы своей жизни. Он умер в самом конце XIX века, оставив в наследство искусство, где все, начиная с формы и кончая содержанием, создано для радости ХХ века, пресытившегося отцовскими благами и не обретшего свои собственные»². Эти слова справедливы и сегодня, ибо началу XXI века тоже свойственно подобное пресыщение.

Искусство книги прошлого столетия во многом вышло из Бердслея. Обри Бердслей исповедовал в своем творчестве комбинацию линий и пятен. «Никто раньше не доводил простую линию до ее неизбежного конца с такою уверенностью», — писали о Бердслее искусствоведы. И даже декларировали необходимость особого подхода к оценке его творчества: «Его рисунки должны быть оцениваемы независимо, как были они задуманы, без цели истолкования или даже иллюстрирования определенного автора»

Гениальный английский художник, музыкант, поэт Обри Бёрдслей прожил короткую жизнь – он умер в возрасте двадцати пяти лет – но до сих пор его искусство остаётся непревзойдённым, уникальным. Эпоха конца XIX – нач.ХХ в.в., подобно «рогу изобилия», дарила миру огромное количество гениев с нетрадиционной сексуальной ориентацией – Эрик Сати, Оскар Уайльд, Клод Дебюсси, Сергей Дягилев, Пьер Люи, Жан-Артюр Рембо – внесших бесценный творческий вклад в развитие искусства. К этому числу можно смело причислить Обри Бёрдслея – «гения миниатюры», оказавшего огромное влияние на всё искусство стиля модерн.

Казалось, у Бёрдслея не было шансов стать профессиональным художником, ибо он не посещал художественных школ, не написал ни одной большой (по масштабам) картины, даже не имел при жизни персональной выставки. Большинство его работ были книжными иллюстрациями рисунками. И тем не менее Бёрдслей – это  удивительное и загадочное явление искусства и человеческого духа.

Родился Винсент 21 августа 1872 в Брайтоне (графство Суссекс). Его отец был из семьи лондонских ювелиров, а мать – из семьи респектабельных врачей. Отец художника, Винсент Пол Бёрдслей, болел туберкулёзом. Болезнь была наследственной, поэтому он не мог заниматься постоянной работой. Сам Обри очень рано осознал исключительность своего положения. Когда ему было семь лет, он уже знал, что болезнь отца передалась и сыну. В XIX веке ещё не умели бороться с этом ужасным заболеванием, поэтому Бёрдслей с раннего детства слишком хорошо понимал, что может умереть непредсказуемо рано и быстро.

Бёрдслей с детства начал писать стихи, учиться игре на фортепиано – и вскоре организовал свой «круг почитателей таланта», в число которых впоследствии вошел знаменитый Оскар Уайльд. Благодаря дружеской поддержке нескольких аристократических семей Бёрдслей  прекрасно знал английскую и французскую литературу уже в юном возрасте. усиленно занимается развитием своего незаурядного художественного, поэтического и музыкального таланта и вскоре начинает публично выступать как пианист, давая концерты. К тому же, многие его поэтические композиции, несмотря на юный возраст автора, уже отличаются своеобразным изяществом, воплощением тонкого и глубокого знания работ своих предшественников 

Всем этим блестящим задаткам, увы, не суждено было развиться, благодаря все прогрессирующей болезни, симптомы которой давали о себе знать год за годом. Ощущение смерти, неотступно стоявшей за его спиной, заставляло жить так, словно каждый день мог стать последним. Хотя Бёрдслей всегда дорожил своей репутацией меломана, библиофила, блестящего знатока коллекций Британского музея и национальной галереи, но только рисунок был той подлинной страстью, которая то наполняла его бешеной энергией, то бросала в омут хандры и депрессии. Подобная смена состояний характерна для многих больных туберкулёзом, и Бёрдслей понимал, что это укорачивает его и без того считанные дни.

 Как художник, Обри первоначально испытал влияние Уильяма Морриса и Берн-Джонса – последнего он субъективно считал «величайшим художником Европы». Но их графическая манера была слишком вялой и слабой для темпераментного Обри. Куда важнее стало изучение японских гравюр, с их гармонией линии и пятна. Глубокое проникновение в традиции японского искусства позволило ему создать удивительный синтез Запада и Востока в собственных рисунках. В одном из писем он размышлял: «Как мало сейчас понимается важность линии! Именно это чувство линии выгодно отличало старых мастеров от современных. Похоже, нынешние художники стремятся достичь гармонии одного только цвета». Правда, плакаты самого Бёрдслея доказывают, что он был одарённым и оригинальным колористом, близким Боннару и Тулуз-Лотреку.

Мастерски виртуозная линия Бёрдслея, играющая с чёрными и белыми пятнами силуэтов, буквально в год-два сделала его всемирно известным художником.

Как великолепный драматург, Бёрдслей «расставлял» фигуры на «сцене» своих рисунков, создавая так называемые мизансцены, в которых должны быть произнесены важнейшие, ключевые фразы. В этих рисунках нет никаких второстепенных элементов – только самое существенное, основное. В его искусстве поражает «деталь» как данность, которую он особо акцентировал, делал незабываемой, заставлял стать символом.

В своём искусстве Бёрдслей всегда оставался самим собой и никогда не подстраивался под модные течения того времени. Скорее наоборот – движение английских декадентов и арт нуво было ориентировано на его творчество – таким образом, именно Бёрдслей повлиял на формирование изобразительного языка стиля модерн.

C апреля 1894 года Бёрдслей начинает сотрудничать с журналом «The Yellow Book» и вскоре становится его художественным редактором. Здесь в большом количестве стали появляться его рисунки, эссе, стихи. Вот одни из образцов стихов Бёрдслея:

                                                      О Каруселе песнь прочтите                                                          
Цирюльнике в Меридьян-стрите
Чесать и брить так ловко мог
Что целый мир держал у ног

Вверяли волосы без гнева
Ему король и королева
Успех же разных первых дам
Его принадлежит трудам

И словно пчёлы на букеты
Кареты и кабриолеты
К нему неслись;
Меридьян-стрит
С утра уж ими был покрыт

Давал он лица древних граций
Всю прелесть новых комбинаций
И на лицо без всяких дум
Накладывал причёской ум

Румяна, пудра, мази, краски
Духи, бальзамы
словно в сказке
Покорно, ценность позабыв
Спешили на его призыв

Так бегали щипцы из стали
Как будто речью обладали
А бритва –
фейный посошок
Что понимает тайну щёк

Но сердце гордости не знало
Для счастья нужно
так ведь мало
Любил свой труд он и искал
Лишь изредка себе похвал

Был занят с равною охотой
Простой и сложною работой
И никогда не предпочёл
Прекрасный или сильный пол

Но как же так могло случиться
Когда к нему пришла девица
Дочь короля,
раз в летний день -
Объяла Каруселя лень?

Не знаем, как принцессу звали
Тринадцать лет ей шло, едва ли
Как вешний цвет она была
Причудлива и весела

Волна волос до пят спадала
Глаза ребёнка оттеняла
А нежный и лиричный вид
Нам Шуберта б напомнил –
"Lied"

Уж трижды локоны завиты
И трижды вновь они развиты
Он дважды платье ей "спалил"
И дважды шлейф его обвил

Вдруг пальцы сделались бездушны
И гребни стали непослушны
На Каруселя мрак нашёл,
Как будто бы шатнулся пол

Схватив флакон одеколона
Он горлышко отбил без звона
Незрим для посторонних глаз
Он силен, как царя указ

Вот лёгкий крик,
затмилось око –
По горлу резанул глубоко
Потом её покинул он
Как спящего бросает сон

Из комнаты с улыбкой вышел
Никто не видел и не слышал…
Повешен Карусель давно
Молиться за него грешно.

 

 

Три музыканта

Тропинкой узкой вдоль леска

Три музыканта еле-еле

Плетутся, радуясь слегка

Последней Химмеля ронделе,

Работе, теме, зною дня, тому,

     Что закусить успели.

Одна – сопрано; локоток

Чуть розовеет из муслина;

Мелькнут коричневый чулок,

Подвязка (милая картина!),

Чуть пробежавший ветерок –

     Виденью резкая причина.

За нею мальчик вслед; он рад

поправить локон, что на воле,

И умереть готов стократ,

Чтоб ей понравиться, и боле:

Мечтает славу он стяжать в Париже,

     Вене, Сен-Джэмс-Холле.

Последний – польский был пьянист,

Имел повсюду приглашенье,

Рукою крепок, сердцем чист,

Волос густое украшенье

Носил, а в секстах перелив

     Мог новичка привесть в смущенье.

Идут все дальше вдоль дорог,

Срывают зерна по посевам,

То дразнит лес Зигфридов рог,

То легким преданы напевам,

И воздух Глюком напоен,

     Туриста ж сердце полно гневом.

Вот польский гений отстает,

Смотря на сорванные маки;

Волтору, скрипку и фагот

Ему изображают злаки,

И он доволен, что оркестр его

     Так понимает знаки.

Певица села отдохнуть,

Сидит, от жара сладко млеет,

Сквозь мутную деревьев муть

Ей крыша замка ярко рдеет,

Оправив юбку, чуть глядит

     И веером тихонько веет.

А милый мальчик уж у ног,

Не знает, нужно ли быть... смелым.

О Франции молить лишь мог

Турист в уме окаменелом –

И гида красный переплет

     В сравненье с ним казался белым.

 

Под влиянием Бёрдслея сложилась гомоэротическая направленность журнала, который приобрёл вполне определённую скандальную известность.

Старая чопорная Англия подобного ещё не видела. Публика была взбудоражена, все ждали взрыва, и он вскоре произошёл. В апреле 1895 года Оскар Уайльд был арестован и взят под стражу по обвинению в гомосексуализме. Газеты сообщили, что, отправляясь в тюрьму, Уайльд взял с собой перчатки, трость и "The Yellow Book". В типографии было допущено досадное недоразумение: репортёр, присутствовавший при аресте в отеле «Кадоген», писал, что это была «А Yellow Book», т.е. «книга жёлтого цвета», а не журнал: "The Yellow Book", Оскар Уайльд, кстати, сунул подмышку «Афродиту» Пьера Люи. Но возмущённые толпы двинулись к офису журнала, побили там все стёкла, требуя немедленно закрыть журнал. Бёрдслею пришлось простится с «The Yellow Book» навсегда.

Заметим, что «The Yellow Book» не был единственным журналом с гомоэротической направленностью. «Харперс», «Атлантик Мансли» публиковали аналогичные рассказы, рисунки, статьи и т.д. Но талант Бёрдслея как художника и редактора, сделал журнал выдающимся событием в культурной жизни Англии. Поэтому внимание к журналу было куда более пристальным. Сам Уайльд, правда, недолюбливал "The Yellow Book", никогда не писал для него, хотя с Обри Бёрдслеем он давно дружил. Бёрдслей же сделал прекрасные иллюстрации к уайльдовской "Саломеи", которые во многом определили успех книги.

В итоге Бёрдслей на какое-то время остался без средств к существованию. Одно время он работал художественным редактором журнала "Савой", перебивался случайными заработками, пока новый знакомый Леонард Смитерс не убедил Бёрдслея проиллюстрировать Ювенала и Аристофана. Предприятие было рискованным и предназначалось только для частных или подпольных изданий. Многие современные критики считают эти рисунки лучшими из всего сделанного Бёрдслеем.

Творческая природа гения малообъяснима. Гениальность, ненормальность и гомосексуальность, с позиции обыденного сознания, почти тождественны. Определённая «патологичность» многих рисунков Бёрдслея объясняется в какой-то мере тем, что он всегда стоял как бы на краю пропасти: с одной стороны – свет жизни, с другой – бездна небытия. Постоянно балансируя между этими мирами, он хорошо чувствовал их. Бёрдслей словно жил в своём времени и вне его. Это способствовало отстранённому наблюдению. Лучше чем кто-либо он знал ответ на вопрос: «что могу сделать только я и никто другой?» У него не было времени заниматься второстепенными темами. тратиться на художественные пустяки. Подобно Заратустре, он писал собственной кровью. «А кто пишет кровью и притчами, тот хочет, чтобы его не читали, а заучивали наизусть».

Рисунки Бёрдслея заставляли современников буквально цепенеть. Они внушали страх и благоговение. Многим казалось, что рушится старое представление об искусстве и о мире в целом.

Как подлинный гений, Бёрдслей в рисунках вёл жизнь своих героев – отождествлял себя с ними, проникался их психологией, характерами, нравами. Только так возможно создать настоящие шедевры. Но повышенный интерес к гермафродитам, эротичность рисунков, абсолютная раскованность самовыражения служили основанием для многих домыслов. Молва обвиняла Бёрдслея в гомосексуализме, в порочной связи с собственной сестрой, в изощрённом разврате. В истории искусства достаточно примеров, когда гениальность принимали за патологию. Гения часто влекут новые, неожиданные и даже запретные темы. За короткий срок Бёрдслей успел создать новый, доселе неведомый мир, и этот мир удивительных образов существует уже независимо от творца.

С 1894 по 1896 год (в это время к нему приходит невиданный успех после публикации 16 иллюстраций к уайльдовской «Саломее») его самочувствие резко ухудшается — и тогда создаются мрачные рисунки к «Падению дома Ашеров» Эдгара По (1895). Сначала Обри думает о том, как бы выздороветь, потом — как почувствовать себя немного лучше, и, наконец, — прожить ещё хоть один месяц. Раффаловичу он писал в это время: Я знаю, болезнь моя неизлечима, но я уверен, что можно принять меры к тому, чтобы ход её был менее скор. Не считайте меня глупым, что я так торгуюсь из-за нескольких месяцев, но вы поймёте, что они могут быть для меня ценны по многим причинам. Я с наслаждением начинаю думать о том, что выпущу две или три иллюстрированные вещицы…

31 марта 1897 года Бёрдсли был принят в лоно католической церкви. «Среди наиболее близких его друзей при жизни числились англиканские пасторы и католические священники, которые отдавали должное искренности и глубине его веры»… Он получает то, о чём страстно молил: ещё год жизни. За это время он создал цикл иллюстраций к комедии нравов «Вольпоне» Бена Джонсона, которые ознаменовали собой начало нового стиля. В это время он постоянно перечитывает произведения Блеза Паскаля и пишет Раффаловичу: Он (Паскаль) понял, что, став христианином, творческий человек должен принести в жертву свой дар, как Магдалина жертвует своей красотой.

Последним его пристанищем стал «лимонный рай» Ментона на берегу Средиземного моря. Уже прикованный к постели, он в письме заклинал своего друга-издателя Леонарда Смитерса «уничтожить все экземпляры „Лисистраты“ и неприличных рисунков и гравировальные доски к ним». К счастью, эта просьба не была исполнена. 16 марта 1898 года в полном сознании, в присутствии матери и сестры, которым он поручил передать последние приветы многочисленным друзьям, Обри Винсент Бёрдсли скончался. На смерть художника Алджернон Суинберн написал это стихотворение (перевод выполнен И. А. Евсой):

Возвратись к нам — хотя бы во сне, - Ты, которому равного нет,
Ты, кому безразличен вполне
Мир земных потрясений и бед.
Но любовь, что была внушена
Чудным даром, чей свет не потух, -
Ты расслышишь. И тронет она
Твой свободный и царственный дух.